Убийства мальчиков-посыльных - Страница 12

Человек в Медвежьей Шапке все время, запинаясь, бормотал: «И не спрашивайте. Не спрашивайте». В то же время он пытался смахнуть пыль с одного из стоявших напротив стола кожаных кресел.

— Сударь, — заговорил я. — Не хотите ли вы воспользоваться моим носовым платком? Здесь все в пыли. А пыль эта скопилась, между прочим, ровно за двадцать лет.

Схватив платок, который я ему протягивал, он бросился стирать пыль с кресла. Яростно размахивая платком, он успевал, заикаясь, рассказывать мне о своей беде.

— Я, как только услышал, жутко обрадовался и решил сразу к вам. Очень-очень обрадовался. Ну просто очень. Значит, это вы. Я ведь вас давно знаю. От мсье Ж-Ж-Жакоба знаю. По его лавке. По-по-моему, он прав. Только вы разберетесь в этом деле. И больше никто. Только вы — и никто больше. Какой ужас! Ужас-то какой! Ужас какой!

Хотя он старался изо всех сил, пыли на кресле осталось предостаточно. Наконец, плюхнувшись в него, гость уставился на меня. Взгляд у него был задумчивый и невинный одновременно: как у собаки. Холодным взглядом, я заставил его замолчать. А затем, как можно более отчетливо, наставительным тоном проговорил:

— Многоуважаемый сударь! Будьте так добры успокоиться. Я не намерен спрашивать вас, кто вы, как вы нашли меня здесь и почему изволили сюда пожаловать — я не буду пытаться выведать у вас ничего, что могло бы быть вам неприятно. Не могу не заметить, что вы хотите о чем-то мне сообщить. Я располагаю временем, и мы сидим друг напротив друга. Пожалуйста, начинайте ваш рассказ.

Человек в Медвежьей Шапке схватил со стола один из журналов и вдруг сказал:

— Я не похож на него. Нет, совсем не похож я на Богарта. Но тоже влюблен в Лорен Бэколл.

— Послушайте, любезнейший, — голос мой звенел от гнева. — Я понятия не имею, как впутался в это дело. Мне даже неизвестны его детали — скажем, сколько посыльных в городе, сколько из них убито, как убито и где. К тому же я страшно не люблю всяческие числа и детали. А еще не люблю задавать вопросы и рыскать по улицам… Но, как вы понимаете, я несмотря ни на что попытаюсь чем-нибудь помочь. А в том, что вы не похожи на Богарта, вы в высшей степени правы. И все же, надеюсь, вы согласитесь выпить со мной стаканчик виски, составите мне компанию. И нервам вашим будет на пользу.

Снова налив виски себе в стакан, я залпом опорожнил его. Изжога мучила нещадно. Человек в Медвежьей Шапке затрясся от смеха.

— В-в-вы н-н-не поверите, — выговорил он, — у меня с собой стакан, во внутреннем кармане плаща! Сегодня захватил! Именно сегодня! Какое совпадение! Надо же — вот смотрите!

Он вытащил из-за пазухи маленький синий стаканчик и протянул мне. Я налил в него виски до краев и сказал:

— Замечательно, сударь. У вас есть шоколадка? Если вы сегодня и ее захватили с собой, то — не поверите — вы начнете мне нравиться. Да, вы начнете мне нравиться, хотя это я вопреки самому себе говорю.

— Вот это и есть настоящая любовь! — захохотал он. — Любовь — это то, что чувствуешь вопреки самому себе. А остальное — проблемы равностороннего треугольника.

Он трясся от смеха и с силой тянул плитку шоколада, которую пытался вытащить из внутреннего кармана плаща.

Мы чокнулись, съели по кусочку шоколада и поговорили о Лорен Бэколл. Он все время приговаривал: «Опасная она женщина. Как яд, опасная, — щурился, глядя на меня, и сокрушенно прибавлял: — Но я все равно люблю ее. Вопреки самому себе». Он повторил это, по меньшей мере, десять-пятнадцать раз и вдруг, проглотив очередной стакан виски, подскочил: «Ой!!! Сколько уже времени?» Он начал судорожно натягивать на себя плащ и, пытаясь попасть в рукав, бормотал: «Я должен был забрать маму. Она жутко рассердится. Жутко рассердится». Хотя казалось, будто он в состоянии делать несколько дел одновременно, сейчас он был похож на сломавшуюся заводную игрушку.

Он уже торопливо выходил, когда я напомнил ему:

— Сударь, вы же забыли свой стакан.

— Стакан? Ах, пусть он останется здесь, — махнул он рукой. — Я не успел обсудить с вами всё, что хотел. Вот уж действительно опасная, как яд, женщина: лишает людей разума.

И, хохотнув напоследок еще раз, он поскакал вниз по лестнице. Я закрыл дверь, сел в кресло у стола и погрузился в глубокий сон.

Мне снилось, что женская рука в красной кружевной перчатке рвет фотографию одного из посыльных. Трудно было запомнить, чья это была фотография, потому что все посыльные в этом городе были на одно лицо. У всех были светлые вьющиеся волосы, ясные голубые глаза и ямочки на щеках. Их почти невозможно было отличить друг от друга: в одинаковых форменных костюмчиках — светло-лиловые в желтую полоску штаны, белые чулки с помпонами, лакированные башмаки с бантиками и короткий бархатный жакет такого же светло-лилового цвета, с белым накрахмаленным кружевным воротничком и манжетами. Кружева на манжетах и воротничке всегда были чистыми, никакая грязь никогда не портила форму посыльных, не портила их аккуратный вид и красоту. Они ходили мягкой, быстрой походкой, очаровывая всех вокруг своим изяществом.

Еще мне снилась грустная, бездомная афганская борзая. Она брела по пустынной улице, помахивая облезлым хвостом, а на нее с отвращением смотрел посыльный, который в этот момент шел по противоположной стороне. У этой собаки, искавшей тепла и любви, было два рта, а еще я знал, что она должна вот-вот умереть от старости и одиночества. Завидев посыльного, она сразу перешла улицу, умоляюще уставилась на него красивыми глазами, словно говоря: «Согрей меня, полюби меня, позаботься обо мне», — и начала ластиться к нему. Посыльный в ужасе пытался обойти ее, опасаясь, что она запачкает его чистые одежки. Я знал, что ему хотелось, чтобы собака немедленно умерла. Посыльные ведь никогда ни к кому не прикасаются. До конца дней своих они остаются девственно чистыми и неприкосновенными, им омерзительны любые физические контакты. И тут женская рука в красной кружевной перчатке начала рвать фотографию посыльного, и послышались леденящие кровь крики: «Жестокие! Жестокие!»